Вновь хочу обратиться к дневнику Бориса Акунина.
Несколько месяцев назад в нем был опубликован интересный пост о создателях языка.
Меня давно интересует эта тема, но в связи с мифологией. Абстрактный «народ» вряд ли мог создать эпосы, саги, сказания со столь неоднозначными поворотами сюжетов и мотивацией героев. Удел народа – сказки, когда в самом начале уже ясно, чем закончится действо. И только недостаток фактического материала скрывает от нас множество великих творцов, поднимавших сказания на такую высоту, что даже в глубоко редуцированном виде, понятом убогим умом слушателей, собственно и донесших их до наших дней, они поражают воображение.
Собственно, об этом же и пост Акунина.
«У меня тут возникла одна дилетантская, нахальная гипотеза, которую предъявляю вам для опровержения, осмеяния и разоблачения.
Мне пришло в голову, что истинным «автором» национального языка является никакой не «народ-языкотворец», а некий вполне конкретный человек с именем и фамилией. Ему и копирайт в руки.
Сейчас объясню, что я имею в виду.
Всякий язык от истоков до современного своего состояния, как известно, сильно менялся. Если язык более или менее древний – до почти полной неузнаваемости. Попытка завязать оживленную беседу с автором «Слова о полку Игореве» (будем считать, что это аутентичное произведение, а не мистификация, как утверждают некоторые исследователи) скорее всего закончилась бы неудачей. Мы бы не поняли предка, а он еще менее понял бы нас.
Допустим, пращур жалуется нам:
- Сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно и негуютъ мя.
Мы ему в ответ:
- В каком смысле «сыпахуть?» Чего-то мы не въезжаем. Фильтруй базар.
Тут уже не въезжает он. Говорит, что ему «туга умь полонила». И мы расходимся печальные, не найдя общего языка.
Мне, человеку в исторической лингвистике невежественному, кажется, что язык фиксируется и становится современным с того момента, когда в данной культуре появляется истинно великий писатель. Магия его слова так мощна, что речь эпохи, в которую он жил, словно высекается на скрижалях времени и с этого момента, если меняется, то уже незначительно.
Англоязычные народы, например, сегодня говорят на языке Шекспира. Я читал в «BBC History Magazine», что язык 14 века нынешнему англичанину совершенно непонятен, язык пятнадцатого века – только со словарем, а вот язык конца 16 столетия уже особенных затруднений не вызовет. «Сонеты» или «Гамлета» может читать всякий, кто худо-бедно выучил английский. Ну, будешь время от времени спотыкаться на словах, которые вышли из употребления или изменили свой смысл. Общего впечатления это не испортит.
А попробуйте с разбега продраться сквозь переписку Грозного и Курбского, относящуюся примерно к тому же времени. Мне по роду занятий приходилось. Такое ощущение, будто читаешь по-болгарски.
Русский язык, на котором мы с вами пишем и говорим, сформирован совсем недавно, меньше 200 лет назад. Александром Пушкиным. Державин еще царапает наш слух вокабуляром и грамматикой, проза Карамзина понятна, но мучительно архаична («Капитан мой в самую сию минуту взял меня за руку и сказал, что благоприятный ветер развевает наши парусы и что нам не должно терять времени»). Но все, кто писал по-русски после Пушкина, прочитываются нами, сегодняшними, безо всяких "спотыканий".
Современный французский, насколько я понимаю, - это на 90 процентов язык Мольера. Дети в школе читают его пьесы, всё в них понимают и даже, говорят, смеются.
Японский язык приобрел свой нынешний вид в произведениях первого классика «западнической» литературы Сосэки Нацумэ (1867 - 1916), а всё написанное ранее требует знания бунго, старояпонского.
Во Львове специалисты мне говорили, что исходной точкой живого украинского языка является «Энеида» Котляревского (1798)…»
Добавлю и свои пять копеек.
На мой взгляд, полноценность языка определяется умением описывать чувства. До Пушкина по этой самой причине не было великосветского русского языка, его заменял французский. Он сотворил новый язык, сумев выразить до этого не выразимое.
Но и на нашей памяти произошла аналогичная языковая революция.
В СССР существовало предубеждение, что славянская, распевная, долгая речь и рок не совместимы. Рок мог звучать только по-английски, с его рубленными фразами и короткими словами без нагромождения идущих друг за другом шипящих. Но тут появляются Гребенщиков, Цой, Бутусов, Башлачев, которые заговорили на другом давно забытом русском. И оказалось, что все можно выразить, не выходя за рамки родной речи.
Резкий переход от социализма к «дикому» капитализму потребовал нового языка, и он был сотворен культурой по историческим меркам в кратчайшие сроки.
Сейчас прошло еще не так много времени, но наши потомки будут почитать Высоцкого, Галича, бардов, и рок 80-х, скорее всего, не за песни, смысл которых будет к тому времени во многом утерян, а именно за умение словами точно отобразить чувства и мысли. А чувства живут дольше исторических реалий.
Несколько месяцев назад в нем был опубликован интересный пост о создателях языка.
Меня давно интересует эта тема, но в связи с мифологией. Абстрактный «народ» вряд ли мог создать эпосы, саги, сказания со столь неоднозначными поворотами сюжетов и мотивацией героев. Удел народа – сказки, когда в самом начале уже ясно, чем закончится действо. И только недостаток фактического материала скрывает от нас множество великих творцов, поднимавших сказания на такую высоту, что даже в глубоко редуцированном виде, понятом убогим умом слушателей, собственно и донесших их до наших дней, они поражают воображение.
Собственно, об этом же и пост Акунина.
«У меня тут возникла одна дилетантская, нахальная гипотеза, которую предъявляю вам для опровержения, осмеяния и разоблачения.
Мне пришло в голову, что истинным «автором» национального языка является никакой не «народ-языкотворец», а некий вполне конкретный человек с именем и фамилией. Ему и копирайт в руки.
Сейчас объясню, что я имею в виду.
Всякий язык от истоков до современного своего состояния, как известно, сильно менялся. Если язык более или менее древний – до почти полной неузнаваемости. Попытка завязать оживленную беседу с автором «Слова о полку Игореве» (будем считать, что это аутентичное произведение, а не мистификация, как утверждают некоторые исследователи) скорее всего закончилась бы неудачей. Мы бы не поняли предка, а он еще менее понял бы нас.
Допустим, пращур жалуется нам:
- Сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно и негуютъ мя.
Мы ему в ответ:
- В каком смысле «сыпахуть?» Чего-то мы не въезжаем. Фильтруй базар.
Тут уже не въезжает он. Говорит, что ему «туга умь полонила». И мы расходимся печальные, не найдя общего языка.
Мне, человеку в исторической лингвистике невежественному, кажется, что язык фиксируется и становится современным с того момента, когда в данной культуре появляется истинно великий писатель. Магия его слова так мощна, что речь эпохи, в которую он жил, словно высекается на скрижалях времени и с этого момента, если меняется, то уже незначительно.
Англоязычные народы, например, сегодня говорят на языке Шекспира. Я читал в «BBC History Magazine», что язык 14 века нынешнему англичанину совершенно непонятен, язык пятнадцатого века – только со словарем, а вот язык конца 16 столетия уже особенных затруднений не вызовет. «Сонеты» или «Гамлета» может читать всякий, кто худо-бедно выучил английский. Ну, будешь время от времени спотыкаться на словах, которые вышли из употребления или изменили свой смысл. Общего впечатления это не испортит.
А попробуйте с разбега продраться сквозь переписку Грозного и Курбского, относящуюся примерно к тому же времени. Мне по роду занятий приходилось. Такое ощущение, будто читаешь по-болгарски.
Русский язык, на котором мы с вами пишем и говорим, сформирован совсем недавно, меньше 200 лет назад. Александром Пушкиным. Державин еще царапает наш слух вокабуляром и грамматикой, проза Карамзина понятна, но мучительно архаична («Капитан мой в самую сию минуту взял меня за руку и сказал, что благоприятный ветер развевает наши парусы и что нам не должно терять времени»). Но все, кто писал по-русски после Пушкина, прочитываются нами, сегодняшними, безо всяких "спотыканий".
Современный французский, насколько я понимаю, - это на 90 процентов язык Мольера. Дети в школе читают его пьесы, всё в них понимают и даже, говорят, смеются.
Японский язык приобрел свой нынешний вид в произведениях первого классика «западнической» литературы Сосэки Нацумэ (1867 - 1916), а всё написанное ранее требует знания бунго, старояпонского.
Во Львове специалисты мне говорили, что исходной точкой живого украинского языка является «Энеида» Котляревского (1798)…»
Добавлю и свои пять копеек.
На мой взгляд, полноценность языка определяется умением описывать чувства. До Пушкина по этой самой причине не было великосветского русского языка, его заменял французский. Он сотворил новый язык, сумев выразить до этого не выразимое.
Но и на нашей памяти произошла аналогичная языковая революция.
В СССР существовало предубеждение, что славянская, распевная, долгая речь и рок не совместимы. Рок мог звучать только по-английски, с его рубленными фразами и короткими словами без нагромождения идущих друг за другом шипящих. Но тут появляются Гребенщиков, Цой, Бутусов, Башлачев, которые заговорили на другом давно забытом русском. И оказалось, что все можно выразить, не выходя за рамки родной речи.
Резкий переход от социализма к «дикому» капитализму потребовал нового языка, и он был сотворен культурой по историческим меркам в кратчайшие сроки.
Сейчас прошло еще не так много времени, но наши потомки будут почитать Высоцкого, Галича, бардов, и рок 80-х, скорее всего, не за песни, смысл которых будет к тому времени во многом утерян, а именно за умение словами точно отобразить чувства и мысли. А чувства живут дольше исторических реалий.