М. Цветаева. Письмо к Б. Пастернаку от 23.V.26 г.
"... слово ведь больше, чем вещь: оно само – вещь, которое есть только – знак. Назвать – овеществить, а не развоплотить..."
М. Цветаева. Письмо к Р.М. Рильке, 14.VI.26 г.
"Когда я обнимаю другого, обняв его шею руками, это естественно, когда я рассказываю об этом, это неестественно (для меня самой!). А когда я пишу об этом стихи, это опять естественно. Значит, поступок и стихи меня оправдывают. То. Что между, обвиняет меня. Ложь – то, что между – не я. Когда я говорю правду (руки вокруг шеи) – это ложь. Когда я об этом молчу, это правда."
Евреи перед каждым написанием имени Б-га без огласовок (в сокращенном варианте) должны прочитать молитву и омыть руки. Полное имя произносится только священниками в дни праздников, когда их никто не слышит.
В их религии осталось преклонение перед Словом как актом творения. Не обозначения, но творения. Преклонение перед первым Словом, пронзившим собой все сущее.
И они до сих пор пытаются оградить хотя бы имя Б-га от повседневного истирания.
То, что не затрагивает чувства, неизбежно проваливается в постоянно сопровождающую нас Яму Небытия. В средневековье эмпирическим путем вывели, что, если во время казни, смотрящих на нее детей нещадно лупить, что они надолго запомнят эту сцену.
Мы повседневно потребляем груды слов только с одной целью – переработать их в своей голове, применить полученный результат и получить взамен толику чувств - в виде ли благодарности близких, собственного ли удовлетворения либо чего-нибудь третьего.
Слово всегда только часть. Одно даже мимолетное чувство требует для своего описания целые страницы оных. Умением описывать чувства подтверждается полноценность языка. До Пушкина по этой самой причине не было великосветского русского языка, его заменял французский. Он сотворил новый язык, сумев выразить до этого не выразимое.
Мне кажется, подобную революцию совершил в свое время «Аквариум». Сейчас трудно представить языковую среду того времени, но сложилось твердое убеждение, что славянская, распевная, долгая речь и рок не совместимы. Рок мог звучать только по-английски, с его рубленными фразами и короткими словами без нагромождения идущих друг за другом шипящих. И вдруг появляются Гребенщиков, Цой, которые заговорили на другом давно забытом русском. Конечно, они стояли на плечах гигантов – Высоцкого, Галича, бардов, но те не смогли сделать свой язык повседневным, а рок 80-х смог.
Но и эта эпоха уходит, неизбежно уступая место словесному застою, пока какая-нибудь очередная встряска, очередное сопротивление не обдерут со слов заскорузлую коросту.
Интересная мысль – уставший язык, переставший выражать хоть какие-то чувства, требует революций и потрясений с толпами пассионариев, отдающими свои жизни за пару маловыполнимых лозунгов.
Но человеческую речь подстерегают не только периодические спады и подъемы. Она меняется, уступая целые пласты другим способам отображения действительности. Сейчас уже не встретишь в книгах «словесных фотографий» - целых страниц посвященных описаниям природы или внешности – которыми так «грешила» литература XIX века. Современный обыватель с трудом понимает, зачем тратить несколько страниц на то, что можно один раз увидеть, забывая, что во времена творения этих произведений даже фотография была в зачаточном состоянии.
Современные книги – это поток действия. Мне уже кажется, что мы не дождемся нового Набокова, которого интересно просто читать, не важно о чем. Не дождемся книг, где словесная ткань имеет первородство перед сюжетом. Но много ли осталось людей, которые будут читать все это.
В школах скоро надо будет вводить курсы обучающих восприятию слова и умению говорить.
Но может быть это все неизбежно? Произошло просто разделение функций. Книга – для действия и сюжета, а последующая экранизация – для зрительного ряда. (Сейчас стараются экранизировать любое мало-мальски значимое произведение).
Кто знает? Пути Господни неисповедимы.
В начале было Чувство и Слово отобразившее его и по мощи равное ему!
"... слово ведь больше, чем вещь: оно само – вещь, которое есть только – знак. Назвать – овеществить, а не развоплотить..."
М. Цветаева. Письмо к Р.М. Рильке, 14.VI.26 г.
"Когда я обнимаю другого, обняв его шею руками, это естественно, когда я рассказываю об этом, это неестественно (для меня самой!). А когда я пишу об этом стихи, это опять естественно. Значит, поступок и стихи меня оправдывают. То. Что между, обвиняет меня. Ложь – то, что между – не я. Когда я говорю правду (руки вокруг шеи) – это ложь. Когда я об этом молчу, это правда."
Евреи перед каждым написанием имени Б-га без огласовок (в сокращенном варианте) должны прочитать молитву и омыть руки. Полное имя произносится только священниками в дни праздников, когда их никто не слышит.
В их религии осталось преклонение перед Словом как актом творения. Не обозначения, но творения. Преклонение перед первым Словом, пронзившим собой все сущее.
И они до сих пор пытаются оградить хотя бы имя Б-га от повседневного истирания.
То, что не затрагивает чувства, неизбежно проваливается в постоянно сопровождающую нас Яму Небытия. В средневековье эмпирическим путем вывели, что, если во время казни, смотрящих на нее детей нещадно лупить, что они надолго запомнят эту сцену.
Мы повседневно потребляем груды слов только с одной целью – переработать их в своей голове, применить полученный результат и получить взамен толику чувств - в виде ли благодарности близких, собственного ли удовлетворения либо чего-нибудь третьего.
Слово всегда только часть. Одно даже мимолетное чувство требует для своего описания целые страницы оных. Умением описывать чувства подтверждается полноценность языка. До Пушкина по этой самой причине не было великосветского русского языка, его заменял французский. Он сотворил новый язык, сумев выразить до этого не выразимое.
Мне кажется, подобную революцию совершил в свое время «Аквариум». Сейчас трудно представить языковую среду того времени, но сложилось твердое убеждение, что славянская, распевная, долгая речь и рок не совместимы. Рок мог звучать только по-английски, с его рубленными фразами и короткими словами без нагромождения идущих друг за другом шипящих. И вдруг появляются Гребенщиков, Цой, которые заговорили на другом давно забытом русском. Конечно, они стояли на плечах гигантов – Высоцкого, Галича, бардов, но те не смогли сделать свой язык повседневным, а рок 80-х смог.
Но и эта эпоха уходит, неизбежно уступая место словесному застою, пока какая-нибудь очередная встряска, очередное сопротивление не обдерут со слов заскорузлую коросту.
Интересная мысль – уставший язык, переставший выражать хоть какие-то чувства, требует революций и потрясений с толпами пассионариев, отдающими свои жизни за пару маловыполнимых лозунгов.
Но человеческую речь подстерегают не только периодические спады и подъемы. Она меняется, уступая целые пласты другим способам отображения действительности. Сейчас уже не встретишь в книгах «словесных фотографий» - целых страниц посвященных описаниям природы или внешности – которыми так «грешила» литература XIX века. Современный обыватель с трудом понимает, зачем тратить несколько страниц на то, что можно один раз увидеть, забывая, что во времена творения этих произведений даже фотография была в зачаточном состоянии.
Современные книги – это поток действия. Мне уже кажется, что мы не дождемся нового Набокова, которого интересно просто читать, не важно о чем. Не дождемся книг, где словесная ткань имеет первородство перед сюжетом. Но много ли осталось людей, которые будут читать все это.
В школах скоро надо будет вводить курсы обучающих восприятию слова и умению говорить.
Но может быть это все неизбежно? Произошло просто разделение функций. Книга – для действия и сюжета, а последующая экранизация – для зрительного ряда. (Сейчас стараются экранизировать любое мало-мальски значимое произведение).
Кто знает? Пути Господни неисповедимы.
В начале было Чувство и Слово отобразившее его и по мощи равное ему!